Я родилась в июле 1932 года в селе Улома Кирилловского района Вологодской области (в то время – Ленинградская область). Незадолго до начала Великой Отечественной войны наша семья, как и все семьи села, была переселена на земли, освобожденные русскими солдатами во время финской войны, то есть в Карелию.
Причиной переселения был Указ Сталина о затоплении нашей местности, прилегающей к реке Шексне, о продолжении Волго-Балтийской водной системы. Грандиозная задумка власти осуществилась, но только после Великой Отечественной войны.
А пока… был май 1941-го года. На тот момент я окончила первый класс. Мне было 8 лет. Из четверых детей я – последний ребенок в нашей семье. После сельского собрания о переселении люди стали собираться в дорогу. Запомнилось, как отец шел за лошадью, которая везла наши вещи, и носовым платком вытирал слезы. На пристани в Шексне погрузили вещи на баржу, а внизу мычали коровы. Женщины их доили и угощали меня молоком. Дальше ехали поездом. В вагонах – ни окон, ни дверей. Вместо дверей – задвижки. Мама лежала больная около своих вещей. Молодежь пела песни про Катюшу. Поезд мчался, а на буграх вдоль железнодорожного полотна сидели солдаты и ели кашу из зеленых котелков. После финской войны везде было много солдат. Помню, как мы оказались у полуразвалившейся стены из камня и глины. Мы снова на лошадях со своими вещами. Так мы добрались до Карелии.
Июнь 1941 года. Всех сельчан разместили по домам, которые находились на очень большом расстоянии друг от друга. Чтобы всех обойти и проведать, не хватит дня. Это не то, что в русских деревнях: дом рядом с домом. Вокруг был лес и крутой спуск к озеру, там брат ловил рыбу. Июнь был жаркий, и мы с подружками часто купались на озере. В конюшне было много лошадей. Сельчане стали обживаться, пахать землю, сажать картошку, сеять зерно. За продуктами в магазин ходили на станцию Хиттала за три километра от нашего села. В школе жили солдаты. Каждое утро кто-либо из них приходил к нам, делал обход по домам. За скот, сданный государству, при переезде люди получили квитанции. На эти квитанции им должны были выдать другую скотину на новом месте. А за дома, оставленные на родине, от государства выдали деньги.
Однажды родители пошли на станцию, чтобы положить эти деньги на сберкнижку (и хорошо, что не успели они это сделать, а то бы в войну умерли с голода). У здания, где принимали деньги, мама тяжело вздохнула: она все время думала о своих несовершеннолетних дочери и сыне, оставленных на время на Вологодчине. А рядом суетились солдаты. Один из них посочувствовал: «Да, мать, началась война…». Не закончив дела, родители пришли домой и рассказали об этом нам с братиком. Все были в горе и слезах. Мы с братьями и сестрой сразу повзрослели.
Отца мобилизовали на вой- ну под Ленинград, а на маме остались вся семья и дом. На чужой стороне во время войны мы жили еще два месяца. Каждый день летал фашистский самолет с крестом на крыле, чуть не задевая крыши домов.
Один раз мы с троюродной сестрой пошли на станцию в магазин за продуктами. Перешли железную дорогу, и нам преградил путь танк. Дежурный солдат не пустил нас на станцию. Мы вернулись домой ни с чем. Мама не спала почти все ночи: смотрела в окна. Однажды ночью, выглянув в окно, увидела марширующих солдат, а рядом земля уже была в окопах. Утром мама вышла на улицу. Солдаты удивились, что мы еще живем здесь, а ниже к озеру – еще две семьи. Оказалось, что все жители были уже эвакуированы. Нам никто ничего не сказал. На станции тоже никого из жителей не было. Солдаты сказали, чтобы мы немедленно собирались. Они быстро организовали наш переезд. Нашли лошадь, телегу. Мама второпях кое-что пособирала. Одна лошадь с телегой на три семьи. Только нагрузили, отъехали, оказалось колесо не по размеру. Оно не крутилось, задевало за доску телеги. Солдаты быстро разыскали топор, выломали в телеге доску, и колесо стало вращаться. Выехали мы на дорогу, проехали станцию. Мама подала мне кастрюльку с кашей, и я, шагая за телегой, ела. По дороге бесконечным потоком шли наши солдаты, и один, увидев меня и пожалев, сказал: «Доченька дорогой ест кашу». Обгоняя солдат, шли машины, замаскированные зеленью. Наконец, мы догнали жителей села у болота, где все остановились на ночь. Была холодная осень, а мы спали ночью под телегой. Наступило облегчение от того, что мы не одни.
Утром выехали на большую дорогу. Лошадь устала, и мама выгружала кое-что из мешков. На наших глазах бомба попала в одно из зданий и разрушила его. Со слов взрослых, мы отшагали двести километров и оказались на какой-то железнодорожной станции. Люди суетились, плакали, кричали. Мама со слезами на глазах умоляла братика Колю, чтобы тот никуда не отлучался. Многие дети и родители теряли друг друга. Нам выдали документ переселенцев и впервые за всю дорогу накормили супом. Как ехали дальше в поезде, я не помню. Оказались мы на станции Череповец. После него нас переправили на пароходе до пристани Шексна. По Шексне-реке приплыли на пароходе до Сизьмы, что в девяти километрах от нашей малой родины – села Улома. Нам сообщили, что в нашем селе был сильный пожар, сгорело много домов. Наш дом сохранился.
Стоял сентябрь 1941 года. Впереди - долгая зима. У нас ни хлеба, ни картошки….Чем мы питались в первую зиму войны, я не помню. Не сбегаешь за травой – кругом снег. Скот был сдан государству, когда нас выселяли из родных домов. Надо было иметь много ума нашим матерям, чтобы выжить в таких условиях. Скорее всего, дедушка Василий Иванович, отец моей мамы, помогал. Он жил в трех километрах в деревне Болванцы, и всегда зажиточно. Делал все своими руками. Про таких говорят: «руки золотые». По выданным квитанциям мама получила обратно корову и телушку. Помню, как нам принесла письмо от отца его старшая сестра тетя Таня. В нем были такие строки: «Нахожусь под Ленинградом. Где моя дорогая семья, не знаю. Очень обеспокоен за семью». Это письмо мы хранили до 1969 года. Потом в нем образовались дырки, а я не раз обводила буквы чернилами. Все ждала чуда, но писем от отца мы так и не дождались.
Немцы все ближе окружали Ленинград. К нам в деревню поселили несколько семей из Ленинградской области. Еще были матери с детьми из южных областей. Эти дети всю войну учились в школе вместе с нами. И вот как-то раз пришла к нам тетя Ксения, мамина средняя сестра, на руках - ребенок, вторая девочка держится за подол. На всех троих накинута только большая шаль. В те времена в мороз носили теплый платок большущего размера, который уберегал женщину от холода. Вещей у нее не было. Семья тети жила под Ленинградом. Мужа взяли сразу же на войну, а семью, как и других, немедленно переселили на Урал. С Урала она и попала на свою родину. Сколько было радости, слез и обид за все происходящее вокруг! Пожили они у нас. В голоде, но не в обиде, все вместе. Потом тетя Ксения переехала в дом своей свекрови в деревню Рябково, в километре от нас. Нетель скоро должна была задоить, и мама решила отдать ее своей сестре. Надо было как-то выживать, поднимать детей. Родился теленочек, и позднее нашу корову тетя вернула нам, и мама продала ее за горох. Решила, что горох спасет нас от голода. Так и вышло. А тетя вырастила для себя корову и жить стало понадежнее. Как-то раз тетя Ксения зашла к нам с причетами (причитала, плакала): пришла похоронка на мужа. Вскоре и мы получили извещение – отец пропал без вести. Мама вышла на улицу и у колодца с ревом стала биться о землю. Я боялась к ней подойти. Все думала, только бы мама выжила, как же мы без нее… Почтальона боялись все.
Зимой по утрам я обязана была ходить с бидончиком в столовую за супом в деревню Великий Двор, что в трех километрах. Это был обед, который предназначался от лесопункта моей старшей сестре Ане. Она была еще несовершеннолетняя и работала на лесосеке. На ночь она ходила домой, а утром ранешенько – на работу, опаздывать было нельзя. В войну прогулы и опоздания судились очень строго, как предательство. И поэтому сестре в столовую заходить было совершенно некогда. По дороге из столовой я останавливалась и рукой ловила лапшу, больше в супе ничего не было. Потом я уходила в школу к девяти часам и ни разу не опоздала. Из школы приходила, сразу наводила порядок на кухне. Мы не видели, когда мама спала. Позднее уже она вспоминала о том, что все мысли были только об одном: чем же завтра она будет кормить своих ребят. Эта дума не давала ей уснуть, но мама ежедневно что-то для нас варила.
Прибравшись по дому и перекусив, я садилась за уроки. Вечером я опять шла в ту деревню в магазин, чтобы выкупить за сестру хлеб. Ей некогда было стоять в очереди. А я еще не велика была, занимала очередь за хлебом, а перед открытием магазина хлынет толпа лесорубов, и я оказывалась в очереди последняя. Домой шла – темно. Хорошо, что полем, а не лесом. У самой деревни находилось кладбище, я это место пробегала мигом. Вот такое было расписание моего дня.
Когда мне было одиннадцать лет, я пилила маленькой пилкой дрова, колола их и несла домой к печкам. Если время оставалось, то могла покататься на лыжах за домом или покатать соседнего ребенка на санках. Я очень любила маленьких детей, но играть с ними не было времени. В редкие часы, когда была дома сестра, мы с ней занимались распусканием толстых веревок на нитки. Где брала она эти веревки, похожие на канаты, я не знаю. Может быть, давали на работе. Аня из ниток белого цвета вязала мне для школы теплые кофты. Одну с длинными рукавами мама покрасила синей краской. Другую с короткими рукавами и из ниток потоньше – в желтый цвет. Мне было и тепло, и нарядно. А тут как-то сестре выдали подростковую трикотажную юбочку красного цвета, так она мне сшила из нее шаровары. Вот тогда сестра и научила меня вязать, вышивать гладью и шить. Пригодились и мои способности к рисованию: с помощью аппликаций делала коврики на стену. До войны мама обшивала всю семью, а в войну из новых, сшитых мамой сатиновых рубах, получалось мне то платье, то сарафан для школы.
Летом 1942 года старший брат Толя закончил учебу за десятый класс. Он был очень способным, начитанным учеником. Второму брату Коле было тринадцать лет. Старшего брата взяли на приемку древесины, а младшего – на физическую работу, которая была Коле не под силу, и они поменялись работой. Братья приходили на выходные домой с полной котомкой хлеба за спиной. Они жили в семье, где девчата работали в столовой. Толя хорошо играл на гармошке, Коля был с юмором, что и привлекало девчонок. Вот они и снабжали братьев хлебом. Я тоже ходила к ним в лесопункт на реке Шексне. Идти было опасно через дремучий лес. В нашей местности было много змей, которых я очень боялась. Увижу змею серого цвета в узорах – и вся затрясусь от страха. Брат всегда носил с собой вицу, чтобы захлестнуть змею.
Вот и старшего брата взяли на войну. Поскольку он был со средним образованием, его сразу направили в Архангельск на курсы офицеров. Был страшный голод, а писать об этом не разрешалось. И как-то раз принес мой двоюродный брат от Толи письмо. В конце письма нарисован человек, руки и ноги по соломинке, на ногах обмотки и колодки. Мама посылала раза два Толе посылки с сухариками, которые готовила из тех скудных килограммов зерна из колхоза. Толя писал: «Мама, нас тут много, я не один, это нас не спасет. Мы с товарищем Васей Лавровым подали заявление на передовую…». Ребятам не было и восемнадцати лет, поэтому им пришлось прибавить к своему возрасту еще пару лет. Брат писал с фронта письма о том, что бои ожесточенные, он командир, а Вася – его помощник, о том, что гонят врага.
Брат Коля тем временем устроился в деревне за три километра от нас. Я пасла коров, если была наша очередь. Целый день ходили за стадом по лесам. По утрам поливала грядки на огороде и в капустнике, который был далеко от деревни. Вечерами встречала корову с пастбища. Еще мы с мамой ухаживали за колхозными овцами. Носили им в ведрах теплую воду и наливали в колоды (деревянные поилки для скота). Мне надо было все это стадо вечером собрать, чтобы не разбежалось по деревне. Коровы приходили из леса полуголодные. Мне приходилось вечером косить траву между овинами. Так подкармливали корову. Поили одной водой. Очистки от картошки шли для хлеба, если можно его назвать хлебом. Молока надаивалось мало. Каждое утро нужно было литр молока отнести на маслозавод, то есть сдать государству. Держали еще теленочка, которого надо было тоже сдать государству. У кого были овцы – сдавали шерсть, у кого куры, те сдавали яйца. Очень часто приходили агенты по сбору этих налогов. Мама была не в силах все это выплачивать, ее доводили до истерики. Агенты описывали мебель, которая досталась моему отцу от его родителей по наследству. Мама брала палку, которой прикрывали двери, и ею пугала агентов. Те убегали из нашего дома. Это все происходило на моих глазах. Ужас! Как было жаль маму…
Весной рано перекапывали колхозное поле картошки. Это время было самое сытное. От перемерзшей картошки оставался один крахмал, который выпекали и называли это «галетами». Потом появлялся щавель, который мы макали в соль и запивали молоком. Траву, которую мы называли «пестиками», я собирала корзинами. Ее высушивали и толкли в ступе. В мае ходили за сосновым соком. Эти сочные, сладкие ленточки очень нас поддерживали. Между овинами собирала головки клевера. Головки от переработанного льна тоже толкли в ступе. Это все шло на выпечку хлеба, хотя лепешки эти сразу расползались. Многие добавляли в тесто для хлеба белый мох с болота. Мама боялась применять в пищу мох. Зерно возили на сдачу государству. Очень редко из колхоза выдавали по килограмму зерна. В сенокосную пору мама с двумя молодыми женщинами косили траву для колхозного стада. Я, бабушка и одна хроменькая девушка эту траву сушили у дома, а вечером взрослые приходили с покоса и все вместе убирали сухое сено на место. Для личного хозяйства сенокос не выделяли.
Потом начиналась жатва зерновых. На все работы мама брала меня с собой и всегда меня подбадривала: «У тебя пальчики длинные, много ими захватываешь, у тебя хорошо получается». После таких похвал я еще больше старалась. Много раз обрезала серпом большой палец левой руки. Шрамы остались, как память далекого трудного детства.
Той порой поспевал лен. Все работы увлекательные. Даже от школы нас посылали рвать лен в тот колхоз, где запоздали с уборкой. Около овинов околачивали лен, снопы льна и зерновых подсушивали наверху в подовинниках. Мама затапливала каменку (камин из камня) в подовиннике, и в темноте мы сидели и смотрели на огонь. Ночь, и спать хочется, и страх берет: думаю, кто там за огнем в темноте? Еще ночами пасли лошадей, кормили их травой. И холодно, а надо. Пацаны моего возраста и пахали, и боронили. А когда молотили зерно, они гоняли лошадок по кругу привода. С помощью лошадей молотилка вращалась, и из нее сыпалось зерно.
В войну кроме капусты выращивали свеклу, брюкву, турнепс, репу. Из этих овощей варили суп, готовили винегрет. Сахарную свеклу парили, сушили, вялили, мама делала из нее повидло. Конечно, нас всегда спасала чашка молока. Многие, у кого не было коровы, умирали. Наш сосед умер на крыльце: не мог подняться по ступенькам. И много таких случаев было. Люди старались работать, хотя и бесплатно. От работы в колхозе никто не отказывался. А дома, хоть и трудно, но многие держали корову. У моей тети Любавы на пастбище пропала корова. Жить семье стало еще труднее: голодно. Правление колхоза решило ей выделить корову, а то семья без молока не выживет.
Осенью моей обязанностью было ходить за клюквой, брусникой, за грибами. В лес я ходила с удовольствием. Ягод было много на вырубках. Росла еще голубика. Мама парила ее без песка, но нам казалось очень сладко. И ни разу я от мамы не слышала, что мала еще ходить в такую даль. А я гордилась тем, что приносила пользу своей семье, заготовляя на зиму дары леса.
У нас часто ночевали нищие. Их было много, шли один за другим. Мама всем наливала горячего супа, из чего бы он ни был. У печки был пристроен голбец, как кушетка. Мама стелила солому, и люди ночевали в тепле у русской печки. Мама всегда думала о муже и сыне, что они где-то вдали и тоже нуждаются в тепле. Спичек не было. На кухне иногда мама обряжалась с лучиной. Старалась в печи сохранить красные угольки: загребала в сторону, и они тихонько тлели. Мыла совсем не было. Волосы в бане мыли щелоком. Белье, пересыпанное золой, на день ставили в печь, потом мама стирала, и мы вместе полоскали его на реке. Все было в чистоте. Мама и нас приучила к порядку. Неграмотную женщину труднейшая жизнь сделала мудрой.
Было в ту пору много случаев воровства, каждый выживал, как мог. Однажды я увидела женщину, выходящую из дома, где жила семья фельдшера. Двери подпирала палка, поэтому можно было догадаться, что в доме никого нет. Я узнала эту женщину, и пока она выходила на дорогу, я побежала в медпункт и сказала об увиденном соседу фельдшеру. Он успел ее догнать, расправил ей руки вдоль туловища, и я увидела, как на землю упала краюшка хлеба…. А у нас пропали новые валеночки, которые купили мне для школы у каталя в обмен на известку. Я их так ни разу и не надела. А зима подошла – мне пришлось ходить в подшитых валеночках. Мама встретила эту женщину и обомлела: наши валенки у нее на ногах, но не пойман – не вор. Так ничего и не сказала. В какое время воровка забралась к нам на чердак, мы не знаем. Там стоял ларь, в котором в мирное время хранили муку. В войну ларь пустовал, и в нем стояли валенки. А женщина эта часто проведывала свою сестру, что жила неподалеку от нас. Люди у нас в селе все честные были, а вот такая появилась одна.
В войну много было и беглецов-дезертиров. Мама с двумя женщинами рано утром до того, как истопить печи, выходили в овин, чтобы вручную молотить снопы. Пришли один раз, и вдруг со снопов «пулей» выскочил мужчина. Еле-еле угадав в ворота, он помчался в сторону леса.
В соседней деревне Болванцы шел мимо одного дома бригадир и услышал звук гармошки. А до войны парень из этого дома был гармонистом. Бригадир насторожился и заявил в сельсовет. Вскоре в этот дом пришли люди из милиции, открыли подполье и гармониста увезли.
Однажды в начале войны зашел к нам мужчина и спросил маму: «Мария, можно к вам?» Мама сразу узнала в чужом человеке своего деверя. Дядя Вася был младшим братом моего отца. До своей женитьбы и даже потом он тоже жил в этом доме со своими родными, пока не построили дом для его семьи. Дядю Васю трудно было узнать. Это не живой человек, а скелет. Как он дошел до нас, и сколько времени шел шестнадцать километров из Кириллова? Вначале он зашел к своей сестре Любаве, но та испугалась и не пустила. Дядя рассказал, как был в окружении врага. Он у нас пожил. Я думаю, как можно выжить в таком состоянии?!
В январе 1945 года от брата Толи мы получили очередное письмо. Ему исполнилось девятнадцать лет. После этого на имя мамы от командования пришла благодарность за хорошее воспитание сына. Писалось о том, что он проявил себя героически в бою с врагом. Далее – пауза. И вдруг мы получили извещение о том, что наш брат Бурлаков Анатолий пропал без вести в Восточной Пруссии. Опять у нас в семье горе и слезы…
Запомнился мне день 9 мая 1945 года. В стене здания сельсовета установили радио. До этого мы и слова такого не слышали. Голос Левитана говорил четко, ясно о победе над врагом. Собралась вся деревня. Сколько слез и одновременно радости!
Мужчины, кто остался жив, после войны пришли в свои семьи. Все ждали, что все в стране стабилизируется. Кроме прежних налогов появились зай- мы, на которые семья должна была подписаться. А чем рассчитываться? У колхозников ни хлеба, ни денег нет. Названия займов были разные: на восстановление того или иного города, области, железной дороги, строительство и т.д. Бумажки эти были красивые, как денежки, и я ими оклеивала заборку в зимовке. Никто не задумывался, что эти облигации нужно хранить двадцать лет. Помню, гасили их уже в 80-е годы. Сохранилось две облигации, на них дочь купила мне одно ситцевое платье.
У нас в центре села стоял колодец. У него каждый вечер собиралась молодежь даже в военное время. А после войны голод стал задерживать молодых людей по своим домам. Ни пелось, ни плясалось. Детям было не до игр, не до праздников. Мы учились в школе и помогали взрослым по хозяйству. У женщин было много моментов отчаяния, но переносить все тяготы войны помогало ощущение того, что нужно выжить и вырастить своих детей во что бы то ни стало.
Валентина ЛЫЧЕШКОВА, г.Харовск
Фото из семейного альбома
